— Да, леди Харриет, разумеется… Все, кто знает леди Харриет, знают, что из-за ее чрезмерно сангвинического нрава ее суждениям не всегда можно доверять. Хотя людей посторонних леди Харриет часто удается ввести в заблуждение этой беспечностью манер, однако она часто говорит одно, а думает другое.

— Будем надеяться, что на сей раз она права, — сухо заметила Синтия. — Они уже в Лондоне, и леди Камнор, похоже, прекрасно перенесла путешествие.

— Верить бы их словам! — воскликнула миссис Гибсон, качая головой и делая ударение на слове «верить». — Возможно, я склонна к избыточным тревогам, но как бы… как бы мне хотелось все увидеть своими глазами и вынести собственное суждение. Только тогда бы моя тревога и улеглась. Пожалуй, Синтия, мне стоило бы на пару дней съездить с тобой в Лондон и убедиться во всем лично. Да и отпускать тебя одну в столь дальний путь не хочется. Подумаем об этом, и, если решим, что так лучше, ты напишешь мистеру Киркпатрику и предложишь ему это. Расскажешь ему, как я переживаю; всех-то дел — поспать ночь-другую с тобой в одной постели.

Глава 40

Глоток воздуха для Молли Гибсон

Именно в такой форме миссис Гибсон высказала впервые свое намерение поехать с Синтией на несколько дней в Лондон. Она часто пользовалась этим приемом: впервые высказать свой очередной план в присутствии постороннего, чтобы остальные домочадцы, даже если план был им совсем не по душе, в первый момент подавили свое возмущение, а там бы и попривыкли к этой мысли. Впрочем, для Молли уже сама вероятность такого развития событий была пределом мечтаний. Она никогда не признавалась даже самой себе, как сковывает ее присутствие в доме мачехи, но вмиг это поняла, когда сердце так и забилось при одной мысли, что целых три дня — а путешествие займет никак не меньше — она проведет в полной свободе, наедине с отцом; вернутся добрые старые времена; за столом не придется больше каждую минуту помнить о мелких формальностях и хороших манерах.

«Мы будем ужинать хлебом с сыром, и прямо с коленей; мы отыграемся за то, что вечно приходится подцеплять эти водянистые пудинги вилкой вместо ложки, и станем есть прямо с ножа, пока не порежемся. Если папа будет спешить, он нальет чай в блюдечко, а если мне захочется пить, я напьюсь из полоскательной чашки. И — господи боже мой! — если бы только удалось достать, купить, взять на время, украсть хоть какую старую клячу; моя серая амазонка поизносилась, но ничего страшного; какое бы это было невозможное счастье! А ведь, похоже, я еще могу быть счастлива; сколько месяцев мне кажется, что я слишком стара, чтобы еще когда-либо испытать удовольствие, не говоря уже о счастье».

Так текли мысли Молли. И она зарделась, будто почувствовав себя виноватой, когда в один прекрасный день Синтия сказала, будто бы прочитав ее мысли:

— Молли, ты ведь будешь очень рада от нас избавиться, правда?

— От тебя — нет, Синтия. По крайней мере, мне так не кажется. Но если бы ты только знала, как я люблю папу и сколько времени мы с ним проводили вместе в прежние времена…

— Ах! Я часто думаю, что в твоих глазах мы просто вторглись сюда, и мы действительно вторглись…

— Я ничего такого не чувствую. Уж ты-то точно стала для меня новой радостью, настоящей сестрой; раньше я и не подозревала, какое это счастье иметь сестру.

— А мама? — спросила Синтия слегка подозрительно, слегка сочувственно.

— Она папина жена, — тихо проговорила Молли. — Не стану отрицать: мне часто очень тяжело оттого, что я больше для него не главный человек на свете, но только… — Лицо ее покрыл густой румянец, да так, что даже глаза вспыхнули, и она вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет; плакучая ива, ее неутешное горе, медленно нисходящее успокоение и тот, кто это успокоение даровал, — все это так отчетливо встало перед ее глазами. — Вот только Роджер! — продолжала она, подняв глаза на Синтию, ибо сумела преодолеть свои колебания и произнесла его имя. — Роджер объяснил мне, как до́лжно относиться к папиной женитьбе, когда, в самом начале, меня так потрясла и опечалила эта новость. О Синтия, какое это счастье — быть любимой таким человеком!

Синтия покраснела и смутилась, явно испытывая удовольствие:

— Полагаю, ты права. Вот только, Молли, боюсь, он ждет, что я всегда буду такой же хорошей, какой сейчас выгляжу в его глазах, и мне придется до конца своих дней ходить на цыпочках.

— Но ты действительно хорошая, Синтия, — возразила Молли.

— Вовсе нет. Ты заблуждаешься, как и он; настанет день, когда я в одночасье упаду в твоих глазах, как упали давеча часы в прихожей, когда лопнула пружина.

— Я думаю, он в любом случае будет тебя любить, — сказала Молли.

— А ты? Ты останешься моим другом, если… если вдруг окажется, что я не всегда поступала осмотрительно? Ты вспомнишь, что порой нелегко мне было поступить как должно? — С этими словами она взяла Молли за руку. — О маме говорить не станем — ради тебя, равно как и ради нас с ней, но ты же видишь, она не из тех, кто может помочь юной девушке добрым советом или добрым… о Молли, ты и представить себе не можешь, как одинока я была именно тогда, когда так отчаянно нуждалась в друзьях! Мама этого не знает; ей не дано понять, что бы из меня могло получиться, попади я в добрые, заботливые руки. Но я-то это понимаю и, более того, — продолжала она, вдруг устыдившись несвойственной ей вспышки чувств, — пытаюсь делать вид, что мне все равно, а это, наверное, и есть самое худшее; ведь если я задумаюсь над всем этим всерьез, я умучаю себя до смерти!

— Как бы я хотела тебе помочь или хотя бы понять тебя, — проговорила Молли, после того как несколько секунд грустно и озадаченно молчала.

— Ты и можешь мне помочь, — ответила Синтия, резко меняя тон. — Я умею украшать капоры и делать прически, но почему-то мои руки отказываются складывать платья и воротнички, а твои проворные пальчики так замечательно с этим управляются! Поможешь мне уложить вещи? Вот это будет настоящее, очевидное доброе дело, а не сентиментальное утешение или сентиментальные причитания, которые мы, скорей всего, только воображаем.

Как правило, только те, кто остается дома, склонны грустить при расставании; отъезжающих, какой бы горькой ни казалась им разлука, ждет перемена обстановки, которая смягчает печаль